История Луганщины

Один из опаленных и закаленных войной
Как самое светлое и счастливое, озаренное радостью и детскими заботами, вспоминается мне время до «той войны» - Отечественной.
Родился я в августе 1937-го в Донбассе - в Алчевске... В памяти - воспоминания-обрывки... Помню, как смело рисовал на стенах комнат, особенно на обоях - лучше получалось. Меня ругали, отнимали карандаш, но я находил новый и продолжал «творить»...
Папа работает на заводе, где почему-то «варят» сталь (как борщ, что ли?). Мама тоже на заводе, какая-то «синеблузница» с гитарой... У них много друзей. По праздникам и выходным они приходят к нам в гости. Папа заводит патефон, рядом на полочке много пластинок. Он предлагает назвать пластинку, которую хотят послушать... Когда я безошибочно нахожу ее в стопке черных дисков с разными наклейками, восторг гостей тешит и меня...

Однажды вдруг съехались все родственники - баба Мотря и дед Андрей Сизоненки, дяди и тети с моими братиками и сестренками: Толкачевы, Коноваловы, Квятковские, Гнедаши... Все радовались, а потом вместе фотографировались. Мне и четырех не было, а кто-то украсил меня пионерским галстуком с металлическим бегунком... Все было так хорошо, что лучше ничего и быть не могло!
Но вскоре в нашем дворе стали копать какие-то «щели». На стенах появились разные плакаты. Я еще не читал, но одна картинка сразу врезалась в память: женщина с младенцем на руках, и красноармеец с винтовкой и красной звездой заслоняет ее от нависшей опасности с черными крестами... Взрослые объяснили, а память освоила новые слова: воздушная тревога, бомбоубежище, фашист... Наверное, взрослые знали, что война будет, и она разбросает всех - удастся ли свидеться? Потому и собрались. И навсегда остались на фото молодыми и прекрасными.
И война пришла...
Раскаленным августом 1941-го началось мое первое путешествие - эвакуация. Это слово я долго не выговаривал, но суть его понимал и чувствовал.
Отец, паровозный машинист Федор Толкачев, уводил эшелон с оборудованием и специалистами Алчевского металлургического завода куда-то подальше от войны...
- А на восток, куда еще? - говорили все знающие женщины.
В нашей теплушке, слева и справа от скользящей с грохотом двери, были устроены двухэтажные нары, где лежали и сидели женщины и дети. В центре все время топилась буржуйка. На ней готовили еду и кипятили воду - чай пить, белье стирать, купать в тазиках детей...
Однажды поезд неожиданно и резко стал. С нар полетели вещи, посуда, скатывались женщины и дети; одна девочка угодила на раскаленную буржуйку... Но ее крик и вопли женщин погасил стремительно нараставший рев самолета. Все уже знали: так по-является в небе фашист, и его самолет сейчас вернется снова... Из всех теплушек посыпались женщины и дети. Мама, с годовалым Борькой на руках, кинулась с насыпи в степь от состава; я тащил трехлетнего Тольку за руку, цепляясь за высохшую колючую траву... Все бежали, падали, ползли на четвереньках - в степь, подальше от вагонов, на которые снова, с нарастающим ревом и ужасом, прицельно снижался фашистский самолет... Оглянувшись, я увидел, как поезд дернулся, быстро попятился назад, а пулеметная очередь из самолета пришлась по паровозу и шпалам рельсового полотна...
Больше самолет не возвращался. А паровоз короткими гудками звал всех возвращаться в вагоны... Вскоре мы, не останавливаясь, проехали через огонь пылающих составов, которые разбомбил и поджег тот фашистский летчик.
- Станция Лихая! - кричал кто-то. - И нам бы здесь гореть, если бы не машинист наш...
Дальше был долгий путь через всю осень... Запомнилось странное слово «Сызрань» и длинный мост через широкую реку... А когда пошли леса и горы, услышал от кого-то выдох: «Урал». Выгрузили нас в заснеженном городе со сверкающим именем «Златоуст». Поселили в большом доме на горе, откуда хорошо виделись большие черные здания, дымящие трубы, какие-то огненные вспышки... Гудели разные гудки: то резкие паровозные, то басовитые и долгие - заводские. Потом я узнал: это металлургический комбинат имени Сталина. Отец остался машинистом; мама возилась с нами тремя... В паровозной будке, он говорил, у него и топка, и сквозняки; а одежда - фуфайка, шапка, шарф...
На улице - уральский мороз, в доме - холод и голод. Отец приходил поздно. К его приходу мама держала горячую воду в закутанной одеялом кастрюле - умыться и отмыть руки... Мы все усаживались за стол и при коптилке ели то, что смогла она при-готовить. Однажды на ужин были ржаные коржики в виде ромбиков, поджаренные без масла, и чеснок, надавленный в ступке... Ели молча, хрустели только коржики в тиши-не, а я отчего-то захныкал... Мама поглаживала меня, пытаясь успокоить... Папа подождал немного, потом приподнялся, протянул через стол руку с деревянной ложкой и молча врезал мне в лоб. Больше я во время еды никогда не хныкал. Даже за обедом в детском саду, когда шустрый мальчик-сосед хватал с тарелки мой кусок хлеба. Воспитательница громко стыдила его, а я говорил украинской мовой: «Та нехай!». Меня так и прозвали - Нехай.
Жили на первом этаже четырехэтажки; за стеной - гастроном, который притягивал стаи голодных крыс. Они прогрызали все и вся и ничего не боялись. А по ночам приводили нас в ужас, пробегая с визгом по одеялу, и однажды одна грызанула меня в затылок.
Нашим спасением был отец. Он и с крысами сражался, намертво вбивая колючие кляпы в прогрызанные углы деревянного пола, и с холодом, добывая дрова. Однажды пришел со смены, увидел замороженные окна, все стены в инее и нас, закутанных во все, что было, и все равно заледеневших... Развернулся, выбежал, яростно хлопнув дверью, и через какое-то время вернулся с огромной охапкой сухих расколотых досок - где он раздобыл их?! - и затопил печь. Спасительное тепло быстро заполняло стылую комнату... С работы он всегда приносил часть рабочего пайка - кусок черного хлеба, какие-нибудь консервы и подкармливал нас.
Весной 43-го отца увезли в туберкулезную больницу - она была далеко за городом, в горах и соснах... Когда мы с мамой добрались до нее, чтобы проведать, его уже схоронили в общей могиле... Медсестра подвела нас к его тумбочке, достала из нее белый сверток, в нем оказалось несколько булочек, которые он не ел, оставляя для нас...
На завод маму взяли обмотчицей в электроцех - мы уже в детский сад ходили. Нам, эвакуированным, помогали соседи по коммунальной квартире, местные. Принесут из леса ягод - угощают, напекут пирогов с кислицей - отрежут по куску и принесут нам. С огородов своих - то морковкой, то репой делились, хотя у них свои дети и заботы были...
В первый год эвакуации мне казалось, что и Златоуст, и горы вокруг, и весь Урал всегда будут засыпаны снегом - так долго весна не приходила...
А в детском саду мы с воспитателями разучили драматическую сценку про войну и выступили в госпитале в День Красной армии. Я играл начальника штаба, звал в атаку, меня «ранило», детсадовские «бойцы» с криком «ура!» покидали сцену, связист тащил за ними телефон и провод, санитарка делала мне перевязку, а зал аплодировал, что-то выкрикивая... Помню, некоторые раненые плакали; наверное, вспоминали своих детей - как они там?..
В 1944-м я пошел в школу.
Голод продолжал терзать нас. От постоянного недоедания мы были рахитиками: выпуклые животы, неразвитые тела, кривые ноги, большие головы - меня в классе прозвали «головастиком». Школа спасала нас, ежедневно подкармливая то пирожком с морковью, то горсткой «китайских» орешков арахиса... Мы жадно лизали вкусное «каменное масло». Как узнал потом - каолиновую глину. Летом было легче - в лесу грибы, земляника, кислица, ягоды черемухи; на огородах - репа, брюква, зеленые помидоры... А на транссибирской железной дороге, проходившей через Златоуст, мы собирали между шпалами, среди щебенки, сою, горох, овес - все, что сыпалось из вагонов, которые длинными составами тянули из Сибири на запад могучие паровозы «ФД» - «Феликс Дзержинский».
Подкармливала нас и тетя Мария, старшая мамина сестра, формовщица в чугунолитейном цехе... У нее было двое - Алиса и Вовка, да нас трое; мы все жили в одной комнате с двумя кроватями и, голодные, ждали ее с работы...
Вот она, усталая, с трудом поднявшаяся на высоту этажей, стягивает фуфайку, сматывает платок... Десять глаз и пять ртов вокруг нее. Как медленно она раздевается! Но вот уже сняла кофту, сдвинула с плеча белую бретельку и, не стесняясь, извлекает из-за пазухи белый влажный и теплый сверток с... овсяной кашей! На работе она завертывала ее в кусок полотна и, чтобы пронести через проходную с бдительной охраной, закладывала его за сорочку, затем стягивала поясом и шла...
Мы все время играли в войну. Иногда взаправду. На завод целыми эшелонами везли разбитую технику, помятое оружие - на переплавку. Мы лазали по этим свалкам, и у нас постепенно появились «на вооружении» маузер с приплюснутым магазином, автомат ППШ без затвора, карабин со смятым стволом, немецкий штык... Дети войны, мы - «наши»! - воевали с «немцами», а то всерьез и жестоко дрались улица на улицу, даже поселок на поселок, стреляя из самопалов и размахивая настоящими шашками...
Рисование я не бросал. Мама иногда приносила куски желтой оберточной бумаги; я старательно выводил карандашами танки в атаке и звездные ястребки на бреющем полете... В школе на листке белой бумаги нарисовал Александра Матросова, закрывающего грудью амбразуру дзота...
Победу мы, мальчишки, реально почувствовали, когда через проходную завода полуторка провезла
пушку с длинным стволом; вокруг нее забегали артиллеристы, а мы, пацаны, пролезли на завод в прорытые под забором дыры и, когда начался салют, бегали вокруг грохочущего орудия, собирая на земле сыпавшиеся с неба несгоревшие цилиндрики пороха, чтобы потом устраивать свои «салюты»...
В журнале «Огонек» я увидел цветной портрет генералиссимуса и дерзко стал срисовывать его. По клеточкам. Акварелью! Я вдохновенно возился с ним целый день. Сталин получился великолепным - в маршальском кителе, весь в орденах... Мне стало жалко любоваться одному, и я прикрепил его к оконному стеклу - все смотрите! В своем упоении я как- то позабыл, что окно мое было на четвертом этаже...
Мне десять лет. Жизнь добра и улыбчива. Снизили цены, заменили деньги. На базарах есть все - и покупается. Торговля кипит - чего только не предлагают! Мама дала мне четвертак - иди в парикмахерскую! Постригся за пять рублей. Не помню, что меня толкнуло, но на оставшиеся деньги я купил четыре пачки папирос «Беломорканал» фабрики Урицкого и решил продать -с наценкой по рублю на пачку. Встал у проходной. Закончилась смена, народ шел валом, покупали по две, по три, редко по пять папирос, и мои четыре пачки быстро разошлись. Ура, я вернул свой четвертак!
И началась моя увлекательная торговля папиросами. Она так развернулась за лето, что я стал «копейку» в семью приносить: мог купить хлеб, сахар, даже молоко для младшего брата. Мама жалела меня и плакала, когда я уходил в полночь... На освещенной проходной площадке я весело предлагал свой товар рабочим ночной смены:
- Папирос кому «Волна»? Кому пять, кому - одна!?
Мой оборот вырос до ящика папирос. Я узнал оптовые магазины; выбирал «точки», где мой «товар» шел и поштучно, и пачками. Мне уже делали заказы... Номой «бизнес»закончился в сентябре 1948-го.
Я пошел в четвертый класс.
Через год мы получили вызов от родных с Украины. И опять проехали Россию от Урала, через Волгу под Сызранью - на Донбасс!
И уже в Лутугино снова собралась вся родня порадоваться, что почти все живы! Не было среди нас моего отца и мужа тети Марии, нашей кормилицы овсяной кашей - старшина Семен Гнедаш погиб осенью 43-го в десанте на Керченском берегу, успев отправить солдатский треугольник со словами: «Завтра праздник Октября... Перед нами - фашисте пушками, позади - море и шторм...». Он и сейчас лежит там, в братской могиле...
Окончив семилетку, я мечтал поступить в художественный техникум - ведь все детство рисовал, ходил в студию, писал пейзажи...
Но родня хором заявила:
- Мать одна, вас четверо, ты - старший, о будущем нужно думать! В технический поступай! Там есть общежитие, хорошая стипендия и - специальность! А что такое художник? Это - от «худо жить». Думай! Подумал... и, конечно, поступил на ковочно-штамповочное отделение Ворошиловградского машиностроительного техникума. Послевоенный мальчишка, я был настолько бедно одет (мама работала уборщицей в сельсовете), что мои новые товарищи скинулись и деликатно вручили мне костюм из черного «шахтерского» сукна...
Летом 1955-го с дипломом техника-технолога я был направлен в Харьков, стал наладчиком в кузнечном цехе танкового завода. Через год, отказавшись от брони, пошел
в армию. Служил химиком-разведчиком: на Дальнем Востоке создавались подразделения радиаци- онно-химических войск; овладел и секретным тогда оружием - автоматом Калашникова.
В 1958-м вернулся на свой завод имени Малышева, в свой кузнечный цех. Стихия раскаленного и неподатливого металла, грохот паровых молотов и чавканье ковочных прессов нравились мне. Будто от взрывов, содрогалась земля под ударами 16-тонного молота, когда штамповали балансиры для танков и артиллерийских тягачей.
Работа и учеба на вечернем отделении харьковского политеха двигали меня по служебной лестнице: технолог, инженер-технолог, начальник технологического бюро - карьера... Но за стенами завода, в стране, которую я увидел «проездом», манила романтикой и просторами новая жизнь; она называлась «оттепель». Вышел первый сборник Андрея Вознесенского «Треугольная груша»; Евгений Евтушенко приехал в Харьков и читал свои стихи в заводском клубе и на площади; Дмитрий Шостакович написал 13-ю симфонию на его стихи! Манящий мир казался огромным и свободным. И своим произволением я круто изменил жизнь: отправился с рюкзаком, гитарой и фотокамерой ФЭД на Крайний Север. Решил увидеть землю, на которой живу и, если получится, рассказать о ней и людях ее.
Вот до сих пор и рассказываю...
Виктор ТОЛКАЧЕВ
P.S. За полвека вышло 17 документальных и художественных книг о Севере и северянах; около десятка кино- и телефильмов; в компьютере и на столе - еще три в работе.

Толкачев, В. Один из опаленных и закаленных войной / В. Толкачев // Огни. – 2022. – 24 июня.